Уже в 2021 году ЕС может ввести углеродный налог для импортных товаров, в том числе из России. О том, как крупнейшие российские компании намерены минимизировать потери, а также о подходах бизнеса к климатической политике “Ъ” рассказал совладелец ЛУКОЙЛа, заместитель главы комитета РСПП по климату Леонид Федун.

— Многие крупные западные производители нефти — Shell, BP — объявили о намерении стать углеродно нейтральными. Есть ли у ЛУКОЙЛа схожая цель?

— Сегодня климатическая политика является для Европы, а в перспективе для Америки и Китая одним из важнейших факторов развития экономики, на которую с учетом ограниченного потребления и стагнации традиционных рынков тратятся триллионы долларов. Через инвестиции в альтернативную энергетику искусственно создается новый сектор экономического развития. И, пытаясь удержать рост температуры (до 2100 года.— “Ъ”) в пределах 1,5 градуса в соответствии с Парижским соглашением по климату, надо задать вопрос: в чем цель климатической политики? Мы боремся с ископаемым топливом или с ростом выбросов СО₂?
В первом случае даже реализация всех запланированных в мире проектов ВИЭ (возобновляемых источников энергии.— “Ъ”) не даст гарантии того, что температура на планете станет ниже. В то время как есть способы реально уменьшить количество СО₂ в атмосфере. В первую очередь речь идет как о естественном поглощении этого газа лесами и другими природными экосистемами, так и об индустриальных системах его улавливания и последующей утилизации, так называемых CCUS (Carbon Capture Utilization and Storage).
России, обладающей самыми большими в мире лесными массивами и гигантскими запасами углеводородов, бессмысленно и крайне затратно ввязываться в гонку развития альтернативных энерготехнологий.

— А что, по вашему мнению, следует делать?

— Нужно в первую очередь развивать наши естественные преимущества — самые большие в мире территории лесов, земли и болот — природные резервуары CO₂. Сейчас лес рассматривается только как ресурс для переработки. При этом гектар соснового леса поглощает примерно 1–1,5 тонны СО₂ в год, тополь — 5–7 тонн, а такое дерево, как павловния,— вообще 30 тонн.

А с помощью современной биоинженерии можно разработать гибриды той же сосны, которые смогут поглощать 5 тонн СО₂ и более.

Но прежде всего нужно провести реальную оценку способности лесов и земель на территории страны к поглощению углекислого газа, чтобы заявить нашим партнерам на мировой арене, что Россия может производить не только углеводороды, но и фактически систему очистки атмосферы Земли от СО₂. Пока, по последним расчетам, которые проводились еще в начале 2000-х годов, поглощающая способность российских лесов — около 0,5 млрд тонн CO₂ в год (хотя эта оценка вызывает большие сомнения: так, поглощающие способности лесов европейских государств, находящихся в той же климатической зоне, в четыре раза выше).
Вторым шагом должно быть изменение законодательства и создание специальных экосистем, которые позволяют собирать естественным образом и утилизировать СО₂.

— Даже если Россия проведет подобную оценку, есть ли уверенность, что зарубежные партнеры будут готовы ее признать?

— Есть общепризнанные институты, например форум ООН по лесам, есть необходимые методики подсчетов. И выделять средства на проведение оценки нужно уже сейчас, потому что последние инициативы Европы в области декарбонизации предусматривают введение так называемого трансграничного углеродного регулирования (TCR), которое несет опасные риски для экономики России. Сегодня европейские предприятия платят миллиарды евро за выбросы CO₂ ежегодно, причем стоимость все время растет. Сегодня это около €30 за тонну. В перспективе — €50 и более. Аналогичный углеродный налог в перспективе, скорее всего, введут США и Китай.
Для того чтобы избежать дискриминации внутренних производителей, европейские законодатели хотят обложить подобным налогом экспортеров, в первую очередь металлов и углеводородов. Поэтому мы предлагаем создавать специальные карбонопоглощающие системы в РФ, соразмерные по стоимости со ставками TCR, для проведения зачетов (offset).

То есть развивать лесное хозяйство и CCUS — систему улавливания и утилизации углерода, чтобы деньги оставались на территории России, а не уходили в бюджет ЕС.

Эта идея нашла понимание со стороны правительства. 4 ноября вышел указ президента РФ «О сокращении выбросов парниковых газов», по которому Россия должна сокращать парниковые газы с учетом поглощающей способности лесов и иных экосистем. Также в ближайшее время может появиться закон по адаптации российского законодательства к климатическим изменениям. Параллельно готовится документ по эксперименту в Сахалинской области, которая стремится стать углеродно нейтральным регионом.
Следующим нашим шагом должно стать создание российской ETS (Emission Trading System), которая будет действовать на добровольной основе. Ее принцип состоит в том, что если российская компания осуществляет проекты по утилизации и сокращению выбросов СО₂, то она может предложить кому-то из экспортеров выкупить эти объемы для последующего зачета в рамках TCR стран-импортеров. Но, чтобы такая система работала, она должна быть адаптирована к специализированным стандартам и признана Европой. И это будет очень сложный процесс.

— Как будет определяться цена CO₂ в рамках ETS?

— Ее будет формировать рынок. При этом биржа должна использовать современные механизмы, например блокчейн.

— Кто будет разрабатывать систему?

— Для обсуждения этой темы создан комитет РСПП, который возглавил Андрей Мельниченко (владеет «Еврохимом» и СУЭК.— “Ъ”), я буду его заместителем. В комитет вошли представители практически всех крупных компаний, прежде всего экспортеров. Все они понимают проблему, которая возникает с введением трансграничного углеродного урегулирования. Мы уже рассматриваем некоторые варианты. Например, изучаем инициативы ряда мировых компаний по созданию так называемых карбоновых хабов. В России первый из них, надеюсь, будет создан на Сахалине.

— Что такое карбоновый хаб?

— Это экосистема по снижению выбросов СО₂. Она включает меры по повышению энергоэффективности, созданию мощностей ВИЭ. Это может быть и строительство промышленных установок по утилизации СО₂ и последующей закачки в пласт, в том числе при добыче углеводородов для повышения нефтеотдачи. Например, СО₂ с наших НПЗ может улавливаться с помощью специального оборудования и транспортироваться на нефтяные месторождения. Также речь может идти о создании специализированных карбоновых ферм: мы можем высаживать ту же павловнию, а потом малые предприятия могут ее перерабатывать и продавать свою экопродукцию.

Очень важный вопрос — не просто посадить деревья, но и их утилизировать

В России это очень большая проблема, поскольку только растущие деревья способны улавливать углекислый газ из атмосферы.

— То есть для вас экономический эффект будет в том, чтобы обменивать квоты по утилизации в зачет вводимых налогов на выбросы СО₂?

— Именно так. Развитие карбоновых ферм и хабов в России, с одной стороны, позволит оставить деньги внутри страны, а с другой — даст возможность утилизировать значительные объемы парникового газа, производимого экспортерами. Если Россия это сделает, то сможет даже в будущем оказывать помощь другим странам. Кто-то торгует своей валютой, а Россия может торговать воздухом, очищенным от CO₂, но для этого нужны совместные усилия бизнеса и государства, нужны политическая воля и инициативы.

— В какие сроки может быть создана ETS?

— Будет неправильно, если мы не сделаем ее до 2025 года, когда европейские антиуглеродные нормы уже могут коснуться российских экспортеров. К этому времени система должна быть не просто создана, а сертифицирована и признана Западом. Также нужно учитывать, что другие страны, в том числе Китай и Саудовская Аравия, уже разрабатывают подобные системы. Надо встраиваться в общий тренд, но делать именно независимую систему.

— Кто конкретно ее должен создавать и финансировать?

— Это задача бизнеса, но регулировать, сертифицировать и продвигать ее все равно должно государство.

— Есть ли какая-то возможность для российских экспортеров избежать взимания углеродного налога?

— Прежде всего, как только TCR появится, нам нужно будет судиться и доказывать, что она не соответствует нормам ВТО. Но, скорее всего, через три-четыре года ЕС все равно обоснует, что его требования правильные. Тем более что после смены президента США вернут в ВТО своих арбитров (сейчас их отсутствие блокирует разрешение споров в ВТО.— “Ъ”). Но, так как на время рассмотрения в ВТО все требования замораживаются, мы должны успеть создать собственную систему торговли СО₂, аттестовать ее и показать всем, что она является прозрачной и понятной для тех, кто заинтересован в экспорте, вместо того чтобы платить климатический налог Европе.

— Вы оценивали свои потенциальные затраты на оплату углеродного налога?

— Конечно. Для всех отраслей РФ, по оценке KPMG, на оплату налога потребуется €3 млрд в год в оптимистичном сценарии и €8 млрд — в пессимистичном. Для нефтяной и газовой промышленности — €1–3,5 млрд. Сами мы уже несем эти затраты по четырем нашим НПЗ в Европе.

Мы платим там существенные суммы, а будем платить гораздо больше

Если разрешения на выбросы раньше амортизировались на 2,2% в год, то сейчас квота будет сокращаться значительно быстрее, то есть под ударом может оказаться вся европейская нефтепереработка. Так что это достаточно мощный стимул для того, чтобы заниматься климатической политикой.

— То есть вы не будете заниматься переходом на ВИЭ, о котором уже заявили многие крупные нефтяные компании?

— Будем. Но есть энергетическая трансформация, когда компании, в первую очередь европейские, будут превращаться из нефтегазовых в энергетические. Они обязаны это делать, потому что в отличие от нас у них нет другого выхода в силу политики ЕС и недостаточности конкурентоспособных ресурсов. Мы сейчас не видим смысла менять бизнес с доходностью 15% на бизнес с доходностью 5%. Но если придется, сделаем это.

— Насколько дорого будет стоить улавливание СО₂ в России?

— Дорого. Если промышленно утилизировать 300 тыс. тонн в год, то строительство такой установки обойдется в $100–150 млн. Для большого завода, который выбрасывает около 4 млн тонн парниковых газов, это в разы больше. Но опять-таки в будущем цена на мощности утилизации CO₂ будет быстро снижаться, как это происходило со сжиженным природным газом (СПГ).

— Сколько должна стоить тонна СО₂, чтобы такие проекты были рентабельными?

— В Европе это около €50, а в России с учетом лесоразведения и создания гибридов деревьев с повышенным поглощением СО₂, думаю, уже при €5–10 будет рентабельно. При этом у нас будет гарантированный бум в лесном хозяйстве.

— Даже при реализации этих планов, собираетесь ли вы повышать долю газа или ВИЭ в бизнесе ЛУКОЙЛа?

— Мы сейчас производим почти 400 МВт энергии из возобновляемых источников, мы номер два в России по гидроэнергетике и собираемся расширять ветропарк в Румынии и пр. Причем все наши проекты рентабельны.

Но наша стратегия не в том, чтобы наращивать долю ВИЭ.

Мы собираемся заниматься улавливанием СО₂ и добывать и перерабатывать нефть с минимальным карбоновым следом. В то же время один из вариантов развития нефтяных компаний — переход на водород.

— Значит ли это, что вы будете сокращать экспорт нефти в Европу?

— Это неизбежно. Европейский нефтяной рынок будет сокращаться и к 2040 году может уменьшиться в два раза, согласно прогнозу ЕС.

— По газу прогнозируется аналогичное снижение?

— Падение будет, но не такое сильное, пока цена на газ будет низкой. В первую очередь они избавляются от угля. В ЕС планируется ввести норму о содержании водорода в метане до 5%, так что потребление традиционного газа может сократиться к 2040 году.

— Вы будете менять планы развития переработки в Европе?

— Нам нужно подстраиваться под то законодательство, в рамках которого работают наши активы. И, судя по «дорожной карте» Green Deal ЕС, они ради достижения углеродной нейтральности будут избавляться от целых отраслей. Так что, скорее всего, нам придется модернизировать наши заводы.

— Вы сохраняете планы по строительству нефтехимии как способу монетизации выросших объемов добычи газа?

— Мы будем реализовывать только те проекты, которые гарантированно окупятся до 2035 года. От планов по строительству гигантских нефтегазохимических комплексов мы отказываемся, потому что ситуация на рынке меняется и появляются технологии, которые позволяют сделать практически бесконечной вторичную переработку пластиков. За счет этого с рынка в будущем уйдет спрос на 3–5 млн баррелей в сутки.

— По расчетам МЭА, пик потребления нефти сдвинулся из-за пандемии и уже произошел в 2019 году. По-вашему, добыча действительно будет только снижаться?

— Мы оцениваем вероятность реализации сценария устойчивого развития (SDS) МЭА в 3% максимум. В мире более миллиарда автомобилей, из которых менее 5% электрические. Даже если к 2035 году только 50% всех продаваемых автомобилей будут с двигателем внутреннего сгорания, этот накопленный парк сохранится, плюс к ним прибавятся новые машины в развивающихся странах.
Например, даже по сценарию SDS МЭА ЛУКОЙЛ к 2035 году сохраняет добычу на текущем уровне, поскольку все наши brownfield-проекты и значительная часть greenfield остаются рентабельными и при цене $40 за баррель. Именно такой ценовой уровень является точкой отсечения всех новых проектов. В радикальном климатическом сценарии выпадает значительная часть проектов глубоководной и трудноизвлекаемой нефти, а доля традиционных поставщиков — ОПЕК и России — может вырасти до 60% от общего производства.

У России останется ее место глобального поставщика энергии, поскольку, обладая конкурентоспособными запасами нефти и газа, она продолжит поставлять их на рынок, но при этом активно используя CCUS.

Спрос будет обеспечен за счет развивающихся стран и тех отраслей, которые не могут себе позволить экологические новшества.

— Если в рамках жесткого климатического сценария Россия и ОПЕК останутся основными поставщиками нефти, рынок всегда будет нуждаться в координации между ними?

— Однозначно. Сейчас практически 15 млн баррелей в сутки искусственно выведены с рынка, и, если не будет межправительственного регулирования, они вернутся, и случится шок, аналогичный тому, когда из-за временного развала ОПЕК+ Саудовская Аравия начала демпинговать (в марте.— “Ъ”) и цены рухнули до отрицательных значений.

— Какой цены на нефть ожидаете вы сами?

— Мы исходим из того, что самый плохой сценарий — это $40, но объективно цена $50 за баррель является обоснованной.

— Означает ли такая цена, что возможность роста налогов для нефтяной отрасли исчерпана?

— Безусловно.

Корову можно положить под пресс, но больше она молока не даст

Ее нужно кормить и поддерживать. Чтобы поддерживать добычу даже на низком уровне при цене $40, нужно вкладываться в технологии и тратить большие деньги.

— Может ли это означать запрос нефтяников на новые льготы? Раньше власти их давали при гарантированном росте добычи.

— Сейчас нужно, чтобы добыча хотя бы не падала, с учетом того, что через некоторое время тот резерв запасов, который есть у компаний, исчезнет. Все компании сократили бурение, а восполнять ресурсы надо так, чтобы это было рентабельно и не было в убыток государству. Поэтому необходим длительный и правильный диалог с правительством, и один из важнейших вопросов, которые нужно обсуждать,— адаптация к климатическим изменениям и создание эффективной налоговой системы для нефтегазового комплекса с тем, чтобы он при любых сценариях продолжал кормить Россию.

Интервью взяла Ольга Мордюшенко